Аллюзии
Вольготно Ерепеню царствовать: ни тебе забот многотяжких, ни докук от просителей - знай, полёживай на печи, девок попугивай да зелено вино глощи от пуза. Ну, а когда уж очень сильно припрёт, можно и государственные дела посправлять. Всё остальное истуканы с механизмами делают: с народишком общаются, посулы направо и налево раздают, договоры всякие договаривают.
Только чего-то скучно стало Ерепеню. Уж он и так и этак со скукой сражался: и мемуары писать пробовал, словарь иноземных слов изучил, читать книги пробовал, да всё бестолку.
Вот зовёт он своего ближнего боярина. Приходит тот, в ноги падает: чего, мол, изволишь, царь-батюшка. А Ерепень ему и говорит:
- Хочу я апробацию твоим истуканам исделать, как-то там мой народишко с ними ладит.
- Зачем себя утруждать, надёжа-царь? - Серовой-Серовый вьюном вьётся. - Как нами намечено, так дело и движется.
- А всё ж-таки надо доглядеть, - не соглашается царь, - мало ли чего. Ты мне только одежонку какую-никакую справь, чтобы народишко меня не узнал. Хочу инкогнитой апробацию провесть. В этом и кроется концептуальность моей тенденции.
Сказано - сделано. По утречку вышли царь и боярин из дворца и пошли к ближайшей особливой горнице, где в этот день царский приём назначен был. Обоих - не узнать. Серовой и так-то, из скупости, в обносках ходил, а тут голимое тряпьё на себя навесил. Ерепень в пальтишко драное запахнулся, кепчонку натянул и щеку тряпицей подвязал, будто зубы у него болят.
Подходят к горнице, а там народу тьма тьмущая, толкаются, скандалят, чуть не до драки доходит.
- Пошто шум, люди добрые? - спрашивает Ерепень. - В чём этиология инцидента? Из-за чего сыр-бор, то бишь?
- А ты кто такой тут есть, чтобы поперёд лезть? - мужичонка, ледащий такой, но, видать, петушливый, грудью своей цыплячьей на инкогниту-царя прёт.
- Да я и не лезу, - успокаивает его Ерепень, - просто в корень вникнуть хочу, в квинтэссенцию, так сказать.
- А дело - проще пареной репы, тудыть её в фелонь! - отвечает мужичонка. - Наобещал тот истукан в горенке чего ни попадя, а мы и поверили, долбаки.
- Это с чего ж ты взял, что там истукан сидит? - царя прямо в пот кинуло. А Серовой так и вовсе столбом застыл.
- А кто ж он есть, ежели сулится, а посулов не сполняет? Истукан и есть. Чучундра пустоголовая! - кричит петушливый. Народишко вокруг одобряет мужичонку, все кивают согласно и тоже поношения всякие отпускают.
Ерепеня будто жаром окатило:
- Да как же вы, плебеи хреновы, можете, из подлого своего сословия, на царскую священную особу такие хулы изрыгать?! Смерды вы подколодные и боле никто!
- Не смердей тебя! Ишь, защитничек выискался! - бабёнка какая-то из толпы выскакивает и тоже грудью на Ерепеня навяливается. А там уж не цыплячья, грудь-то, а прямо - слоновья. Рухнул царь под тяжестью, на него целая куча-мала навалилась. Колотят, куда попало, всё норовят под рёбра въехать.
- Серовой, стражу зови! - Ерепень из последних сил выхрипывает. - Посягновение на особу царскую. Аттентат тута!
Да куда там. Боярин, драку увидя, в лататы, было, ударился, одначе его перехватили поперёк брюха. Бабёнка та шустрая вгляделась в него да как заверещит:
- Ты ж, гадюка, был с этим, который со щекой подвязанной.
- Нет, брешешь! - открещивается Серовой. - Не знаю и не понимаю, что ты говоришь.
Тут у горницы на приступочке вдруг загорланил петух. И откуда ему было здесь взяться да ещё кукарекать средь бела дня? Онемел народ от удивления, даже Ерепеня колошматить перестал. Боярин - ноги в руки и стрекача! До самого дворца не передохнул. И только, когда к иноземному мастеру Ёксель-Мокселю в его палаты взбежал, только тут дух перевёл.
И пошёл у них разговор, странный до невозможности.
Но об этом - вдругорядь.
