Бурмистр Фома с утра встал на левую ногу и потому мыкался по дому злее злой собаки. Да и не только нога была тому виной. Дела в имении шли совсем плохо. Справные мужики, хоть и стерегли набитые сундуки, а делиться с барином не желали. Совсем отказались отдавать долю, скопидомы ненасытные. Всё кивали на отмену крепостного права.
Голь же перекатная все пороги обтрепала: подавай ей куски пожирнее и всё тут! Где хошь возьми, у себя из горла вырви, а им отдай. У Фомы иной раз руки чесались, шугануть этот сброд грязной метлой от крыльца. Да барин, вишь, хотел, чтобы его почитали защитником сирых и убогих, велел отщипывать им от своих щедрот.
Наезжал-то он в имение редко, но любил нагрянуть нежданно и всегда шёл к народишку, справлялся, как его доброхотство исполняется. Так что, приходилось бурмистру, скрипя зубами, ублажать попрошаек этих. От себя отрывал, да куда же денешься?
Фома с отвращением хлебал остывший кофе, ломая голову, где изыскать крайне надобный нынче оброк. Барин решил вовлечь тутошних мужиков и баб в общество трезвости. Для этого велел понаставить в округе трактиров, чтобы поить народ дармовым чаем, кормить плюшками и склонять к трезвому образу жизни. А деньги должен был добыть бурмистр.
– Фомушка, там к тебе экономка припёрлась, Арина эта губастая, – убирая со стола, сказала жена. – Никак, дело у неё.
– Да какие там у неё дела? – рыкнул Фома . – Совсем хозяйство запустила. И советов никаких не слушает. Гордая больно. Ну-тка, пойду, гляну, чего ей там спонадобилось.
Арина скромно стояла в прихожей. Увидев бурмистра, достала из ридикюля какую-то бумажку, протянула. Тот взял, развернул. По мятому листку кривились слова: «Барин наш милостивец. Вечно мы твои рабы».
И – всё.
Повертел бурмистр бумажку так и сяк. Не понял ничего.
– Так что надо-то? – упёр взгляд в экономку, а сам руки в боки.
– Мужики просили меня передать эту декларацию вам, Фома Браньчеславич, – опустила глаза экономка. – Поскольку у нас сейчас, после отмены крепостного права, развиваются свобода и демократия, они решили воспользоваться своими правами и уйти со двора.
– Вона как: демократия у них? – на высокой ноте протянул бурмистр. Сердце его в этот миг радостно зачастило, наконец-то он мог сорвать на ком-то накопившуюся за утро злость.
– Решили, значит? – взял он ещё выше, накаляя свой норов. – И кто же это им напел такие соловьиные песни про ту демократию? Уж не ты ли, потатчица?
– Это неважно, – твёрдо сказала Арина. – Главное, что они решили.
– И сколько же их?
– Пока десятеро. Другие колеблются.
– Я вот им поколебаюсь, – зловеще пообещал Фома. – Я им так поколебаюсь, они у меня до конца дней своих колебаться будут. Кто они? Говори, душа из тебя вон!
– Они просили не называть их фамилии, – опустила глаза экономка.
– Вот так-так! – изумился бурмистр. – А как же они уходить собрались? Я ведь им расчёт должен определить.
– Они не то, чтобы совсем собрались, – замялась Арина. – И не то, чтобы уходить… Нет-нет, барину, милостивцу нашему, они остаются верны, во всём обещают слушаться его, почитать, как отца родного. Но возможность ухода со двора будет для них реализацией прав на демократическое волеизъявление, поскольку дворовый человек тоже может иметь право и гарантии на демократические принципы…
– Ты чего мне тут несёшь?! – не вытерпел бурмистр. – Ты кого лечить собралась своими демократическими принципами?! Я с ними спал и ел, когда тобой ещё и не пахло на этом дворе. А ну выметайся отсюда! И без тебя отыщу этих смутьянов недоделанных, подпругу им в рёбра!
Отыскать десятку возмутителей спокойствия и вправду не составило труда. Для сбережения времени пороли их на конюшне всех разом. Экономку Арину тоже приволокли, поставили, чтобы всё видела и слышала. Она и стояла, смотрела.
Ждала своей очереди…
Рис. Максима Эскимосова
